16 сентября 1917 г.
Заседание было открыто председателем, преосвященным Митрофаном, епископом Астраханским в 10 час[ов] 20 мин[ут] утра и происходило в Соборной палате.
Из 157 лиц Отдела присутствовали 102 человека, список коих приложен к протоколу означенного заседания.
В заседании продолжалось обсуждение вопроса о высшем церковном управлении, именно: о соборности Православной Русской Церкви, происходившее в заседаниях 12 и 15 сентября.
По этому вопросу высказались семь ораторов: 1) С. П. Руднев, 2) П. Б. Мансуров, 3) проф[ессор] А. И. Покровский, 4) А. И. Надеждин, 5) преосвященный Митрофан, епископ Астраханский, 6) И. Ф. Иорданский и 7) граф П. Н. Апраксин.
С. П. Руднев возражал г. Одарченко, указавшему, что в настоящее время Патриарх совершенно не будет иметь политического значения, какое он имел прежде, — при видной, не наблюдаемой теперь, роли Церкви в государственной жизни. По мысли оратора, мы переживаем такую полосу, что при нашей национальной крайней распыленности мы легко можем оказаться под политическим ярмом. Нужен особый цемент, объединяющий народное сознание. Таковым цементом и должна явиться Церковь чрез голос ее первоиерарха. Его лицо объединит Русскую землю.
П. Б. Мансуров, следуя мысли покойного Ф. Д. Самарина, призывает мирян отказаться от решающего голоса и быть только единодушными сотрудниками своих епископов. Собор последних должен быть законным естественным представительством от всех живых епархиальных общин, подобных тем, какие были основаны апостолами и сохранились теперь отчасти на православном Востоке и какие чужды характера государственно-административных единиц или епархий — этого недуга еще древнейшей допетровской Русской Церкви. Дополнение епископского Собора мирянами желательно в виду затемнения церковного сознания. В случае разделения епархиальной общины — законны представители на Соборе от той ее части, которая с епископом — и до тех пор, пока противная сторона, могущая явиться на Собор в качестве его обвинительницы, справедливо докажет погрешность епископа в догматическом и нравственном отношениях. Высказываясь за совещательный, а не решающий голос мирян на Соборе, оратор не сочувствует, однако, противопоставлению слова и понятия «совещательный» слову и понятию «решающий».
Речь проф[ессора] А. И. Покровского. Наши прения о соборности и о соборном начале, по-видимому, близятся к концу. И во всяком случае уже позволяют бросить на них некоторый ретроспективный взгляд. Этот взгляд, вероятно, скажет нам больше, чем многие вербальные аргументы, потому что он вскроет те настроения и чувства, которыми определяются наши отношения к пререкаемому вопросу. Характерно, что с основной темой о соборности в наших прениях одновременно всплывает другая — о Патриаршестве; и это весьма симптоматично, поскольку доказывает, что в уме и в представлении, а еще больше в настроении и чувстве таких ораторов первый и основной принцип высшего церковного строя — вовсе не Собор и не коллегиальное начало, а Патриарх и единоличная власть. Одни говорили об этом прямо и искренно, другие — как-то вскользь и мимоходом, третьи ставили эти оба начала параллельно, но все — под условием предпочтения единоличного начала началу коллегиальному.
Здесь позволю себе два слова о характере и приемах этих ораторов — наших полемистов. Самой отличительной чертой я считаю веру в собственную непогрешимость и недостаток уважения и терпимости к чужому искреннему мнению. Выходит такой оратор на кафедру и начинает с мало искреннего заявления о своем смирении, даже убожестве и «худородности» и плохой осведомленности в вопросе. А затем, очень скоро забывая о своем смиренномудрии, он начинает очень докторальным тоном поучать всех присутствующих, не исключая и очень почтенных, поседевших в науке специалистов, развязно раздавая направо и налево патенты православия и церковности. Я глубоко верю в искренность таких людей, как гг. Миклашевский, Сперанский, и очень просил бы с своей стороны не заподазривать и моей церковной искренности; но не могу не отметить здесь того, что когда их религиозное чувство бьет чрез край, и они, будучи не в состоянии руководить им, теряют самообладание и впадают в истерику, то это производит тяжелое удручающее впечатление на более спокойную и уравновешенную публику и достигает как раз обратного результата. Мне всегда в таких случаях рисуется образ мученика Гуса, под пылающий костер которого одна благочестивая старушка подкинула и свою охапку дров, и умирающий Гус отметил ее наивный подвиг фразой: «O Sancta simplisitas!». Пусть же на нашем Церковном Соборе не будет никаких религиозных мучеников и гонений и пусть не явится ни у кого соблазна подкидывать такие вязанки дров под пылающий костер. Слышится мне и другой, предостерегающий голос апостола: «Берегитесь от кваса фарисейского… Ты кто еси судяй ближнему рабу твоему, Своему Господеви стоит или падает». Вообще, как можно меньше узкого фанатизма и нетерпимости. Ибо все это черты фарисейского самопревозношения и ревности зилотской, а не Христовой. Попутно я позволю отметить еще одно несправедливое обвинение, возводимое на нас. Это — щедро-расточаемые упреки в том, что историки и канонисты новой школы хотят вовсе уничтожить иерархическое начало или во всяком случае далеко отодвинуть его на задний план. Подобное обвинение определенно звучало в речи графа Граббе, буквально сказавшего следующее: «Соборность членов Предсоборного Совета принципиально отрицает иерархическую власть и вводит начало народоправства. Такие вещи можно говорить в тумане партийного ослепления, а не при спокойном и партийном обсуждении дела, так как и в напечатанном проекте Предсоборного Совета и в речах всех прогрессивных ораторов иерархическому началу всегда отводится подобающее ему первое, а не последнее место. Кстати, я внесу поправку и в сделанную гр[афом] Граббе антитезу старой и новой школы канонистов. Да, мы — новые канонисты. Но новые — совершенно в том же смысле, в каком некогда наши старообрядцы охарактеризовали основную черту всех прогрессивных реформ царя-освободителя, заявив ему: «В новизнах твоих, царь, исконная наша старина слышится». Исконная церковная старина влечет и нас, представителей новой канонической школы, борющихся с позднейшими искажениями и подделками эпохи византизма, прельщающей собою канонистов старой школы.
Позвольте теперь и мне роскошь некоторой характеристики членов противоположной нам партии, по примеру или образцу той характеристики, какую дал нам один из лидеров противоположной партии арх[имандрит] Вениамин. Я очень приветствую его речь и под доброй половиной ее готов подписаться. Особенно понравилась в ней мне одна мысль, что в речах всех ораторов о соборном определении сказалось тяготение к общественно-представительному началу, т. е. демократическая тенденция. Действительно, арх[имандрит] Вениамин не ошибся. Несомненно, что настроением всех нас руководит наша симпатия к широкому общественному народному началу, которое на языке церковном называется соборностью, а на социально-политическом — демократичностью. Не прав был о. архимандрит лишь в том, что в понятие демократизма односторонне вложил отрицательный смысл, совершенно игнорировав все то, что есть в нем положительного. А это положительное признавал за ним и В. С. Соловьев, когда авторитетно заявил однажды, что сила социализма в его внутренней правде. Признавал это и папа Лев XIII, когда обратился с известной энцикликой к рабочим по социальному вопросу, признает это и чуть ли не весь христианский Запад, где течения христианского социализма очень влиятельны и сильны, а партия католического центра не только одержала серьезную победу над самим Бисмарком (эпоха культур-кампфа), но и сейчас занимает в германском Рейхстаге самое видное и влиятельное положение. Еще менее был прав о. архимандрит, когда он столь же односторонне и пристрастно истолковал все наши высокие и симпатичные понятия, как «соборность», «единение» и «любовь». Например, любовь у него — это не христианская настоящая любовь, а гуманизм и альтруизм, соборность — это не церковное единение, а демократическое равенство и т. д. И это тем более несправедливо, что в свои, куда более подозрительные, термины, как, например, «власть», «подчинение» и «начальствование» он неизменно влагал какой-то несвойственный им искусственный смысл. Нет, к таким искусственным приемам нам прибегать не надо! Не надо все чужое непременно корить и порицать, а свое расхваливать и одобрять. Нужно больше беспристрастия и объективизма!
Переходя теперь к самому существу дела, я охотно пойду по пути, проложенному архиепископом[1] Вениамином. Он уже, как я отметил, заподозрил в нас, защитниках соборности, определенный наклон в сторону общественно-народного представительства и социально-политического раскрепощения. Позвольте же и мне рассчитывать на подобную же искренность и моих противников и вскрыть их психологию: их политические и общественные церковные desideratы лежат не по сю, а по ту сторону совершившегося великого исторического сдвига, а потому всеми своими симпатиями они тяготеют не к новому, а к старому. Выражаясь образно, я скажу, что мы стоим лицом вперед и являемся откровенными демократами в лучшем смысле этого слова, а они обращены лицом назад и являются скрытыми монархистами. Тут нельзя никого ни винить, ни оправдывать. Здесь очень сложный комплекс исторических, классовых, сословных, служебных, даже, наконец, личных причин, которые одних толкают вперед, других всячески заставляют стоять на месте и даже двигаться назад. Не станем больше об этом говорить, но ясно поставим и подчеркнем лишь одно, что именно здесь — в различии наших общественных взглядов, чувств и настроений и кроется основная причина нашего идейного расхождения.
После всех этих предварительных рассуждений, которыми я хотел оградить себя и свое слово, могущее, быть может, соблазнить некоторых и вызвать их на проявление нетерпимости, я приступаю теперь и к самой речи по существу темы о соборности. Как человек, свыше 10-ти лет посвятивший этой теме много трудовых дней и бессонных ночей и только недавно издавший целую книгу о соборности Древней Церкви, я позволю считать себя достаточно осведомленным в этом вопросе и имеющим право поделиться результатами своих трудов в этой области со всеми теми, кто отнесется к моим словам sine ira et studio.
Для ясности и отчетливости речи я разобью ее на 3 отдела: 1) догматическо-канонические основания соборности, 2) историко-каноническое их развитие и 3) жизненно-практическая постановка их.
I. Догматические основы соборности даны в учении о Церкви как теле Христовом и обстоятельно развиты в речах многих ораторов, в особенности, в речи Н. Д. Кузнецова. На мою долю остается только лишний раз подчеркнуть, что основная мысль апостольского сравнения членов Церкви с членами организма лежит вовсе не в плоскости их различия и соперничества («Да не будет распри в телеси» — слова апостола) и, следовательно, не в требовании их иерархического подчинения, а в сфере их единения, содружества и соработания их на общую пользу. Поэтому я охотно присоединяюсь к словам проф[ессора] М. А. Остроумова, что главная задача соборности — это достижение единомыслия и единодушия. К этому я добавил бы только одно, что такое единение непременно требует и общей активной работы всех членов; человеческий организм правильно функционирует только тогда, когда все члены его несут интенсивную работу. Если же некоторые из его членов ослабевают (атрофируются) или, наоборот, слишком утомляются от чрезмерной работы (гипертрофизируются), то нормальное равновесие организма нарушается, и он заболевает; причем эта болезнь может грозить и омертвением конечностей или полным параличом и даже смертью организма. Подобное состояние атрофии в церковном организме наблюдается тогда, когда клир и миряне устраняются от активной творческой работы в Церкви, а гипертрофия господствует тогда, когда вся тяжесть церковной работы падает только на одних епископов. И то и другое совершенно ненормально и гибельно для здоровья и даже жизни церковного организма. Близко я подхожу в данном пункте и к проф[ессору] прот[оиерею] Боголюбову, который в противовес механическому пониманию органичности выдвигал теорию духовно-нравственного единения всех в Церкви и чрез Церковь — с Богом. Не вполне разделяю я только ту его мысль, что будто бы непременное условие такого единения и личной персонификации Церкви — в одном епископе, митрополите, Патриархе. Не разделяю потому, что вижу, как и сам почтенный протоиерей зашел с этой своей личной теорией в некоторый тупик, когда в противоречии самому себе не продолжил своей линии церковной персонификации и свернул с нее пред последним ее пределом — пред папством, чем явно осудил и всю свою теорию единоличных центров в Церкви.
II. Историко-канонические обоснования соборности, с одной стороны, — наиболее ясное, а с другой — наиболее запутанное дело. Ясное потому, что серьезное научное изучение исторического генезиса древних Соборов уясняет их происхождение, природу и состав. Запутанное — потому, что канонистами старой школы сюда привнесено слишком много искусственности, схоластики и субъективизма. Характерно, что канонисты этого типа очень не любят истории первых трех веков христианства и стараются обыкновенно обойти ее молчанием. Наглядное доказательство этого дал почтенный казанский канонист проф[ессор] Лапин, который прямо перескочил чрез этот период к эпохе византийской государственной соборности. Поэтому мы поступим наоборот и свое преимущественное внимание остановим на Соборах Древнейшей Церкви — эпохи первых трех веков. За этот период мною изучено не меньше тридцати больших и малых провинциальных Соборов, и я категорически утверждаю, что на всех их без исключения обязательно присутствовали не одни лишь епископы, но — клирные мужи, причем последние присутствовали не в виде жалких статистов, а с полноправным решающим голосом. Не вдаваясь в частности и детали, я дам лишь самую схему древнего Собора и прослежу генезис его развития. Истина, открытая Христом и развитая его свв. апостолами, вверена хранению всей Церкви — во всей ее полноте, а не одной только иерархии. Новое откровение Церкви делает лишь Сам Бог и вещает Св. Дух. Органами, чрез которые преподается это откровение, были новозаветные апостолы и пророки. Это — так называемая древнейшая харизматическая иерархия. Она не была должностной, а была свободной, на служение которой выступали люди, чувствующие в себе особое наитие Св. Духа. Такие люди в церковном собрании пророчествовали, вещали от Духа, открывали волю Божию народу. Но община не прямо слушала своих пророков, но относились к ним с духовным рассуждением, т. е. критически испытывала и проверяла сказанное. «Возлюбленнии, не всякому духу веруйте, но искушайте духи, аще от Бога суть: яко мнози лжепророцы изыдоша в мир» (1 Иоанн. 4, 1), «Овому бо Духом дается слово премудрости»…«иному пророчество, другому же рассуждения духовом» (1 Коринф. 12, 8–10). О том же говорят и древние церковные памятники, как Дидахэ и апостольские постановления, которые заповедовали слушать не всякого пророка, но только такого, который открывает божественную истину. Харизматическая иерархия еще с конца апостольского века стала заменяться нашей трехличной должностной. И на место пророков стали выдвигаться епископы. Община, критически относившаяся к пророкам, еще более подозрительно относилась к епископам. Так, например, автор Дидахэ принужден был обратиться с призывом не унижать епископов, а принимать их также, как и пророков. Отсюда совершенно ясно, что церковная община никогда слепо не следовала за своим епископом, но всегда критически испытывала и проверяла его учение и руководилась словами епископа только тогда, когда сама убеждалась в их истинности. Первоосновой церковного строя был епископально-общинный строй древнецерковного прихода, который всегда управлялся соборно, т. е. епископом совместно со всей общиной. Епископ здесь пророчествовал, а община духовно рассуждала. Тесные рамки такого общинно-приходского соборика стали мало-помалу расширяться. Такое расширение раньше всего стало заметно в 2-х крайних случаях: или 1) когда община была слишком мала, или 2) когда она была слишком сильна.
Первый случай, т. е. тот, который имел место в малых Церквах, засвидетельствован «Церковными канонами» — авторитетнейшим памятником II века и касается епископа для такой Церкви: «если где-либо иерархия малочисленна (ὀλιγανδρία — маломужна), и в ней не случится даже и двенадцати полноправных мужей (τὸν δυνάμενον ἀνδρῶν) для выборов епископа, то пусть пишут к соседней сильнейшей епархии, чтобы оттуда прислали трех избранных мужей, которые засвидетельствовали бы быть достойным чесом[2] того, кто имеет хорошую славу». Вот самое раннее свидетельство, как тесные рамки однообщинного церковного соборика впервые раздвинулись для вложения в них трех сторонних депутатов. Путем дальнейшего развития отсюда вырос план избирательного епископского Собора, когда для выборов епископа собирались уже не три соседних делегата, а по возможности все епископы области, и во всяком случае, не менее трех.
Второй случай, имевший в более сильных и авторитетных Церквах, красноречиво засвидетельствован всей церковной древностью и характеризирует собой историю развития так называемой митрополичьей системы. Известно, что церковные общины крупных и влиятельных гражданско-политических центров, как Рим, Александрия, Антиохия, Ефес, Карфаген и др., очень рано приобрели значение подобных же центров и в религиозно-церковной сфере. Это и понятно, так как они были древнейшими и авторитетнейшими Церквами, основанными самими апостолами, и послужили очагами христианства для своих провинций. Отсюда очень ясное и определенное морально-подчиненное отношение провинциальных Церквей — «Церквей дочерей» — к главной митрополичьей Церкви, как «Церкви-матери», как старейшей и авторитетнейшей общине главного города. Во всех недоуменных случаях провинциальные общины обращались к главной общине за руководственным советом. Главным и даже, вернее сказать, единственным депутатом в таких случаях был отец и глава провинциальной Церкви — ее излюбленный выборный вождь — епископ, который обычно и ездил за разрешением недоумений своей Церкви к церковной общине главного города, возглавляемый обычно одним из наиболее уважаемых преемников апостола, основателя этой Церкви, или его ближайшего ученика. Провинциальный епископ-делегат приезжал в метрополь и принимал участие в ее местно-общинном собрании, где и получал авторитетное разрешение своих недоумений. Нередко случалось, что в общину метрополя сразу приезжало по нескольку таких провинциальных делегатов, которые одновременно участвовали на Соборе метрополя. Практика жизни показала, что такие, первоначально случайные, приезды чужих епископов и их совместное с общиной главного города заседание очень полезно и продуктивно как для провинциальных Церквей, так и для самой общины метрополя, которые легче и авторитетнее могли разрешить случающееся церковное прекословие. Благодаря этому, случайные наезды епископов были упорядочены и приурочены к предельным срокам — по большей части к весне и осени. Таким путем постепенно сложился и выработался институт так называемых периодических, провинциальных Соборов, о которых главным образом и говорят наши каноны (Ап[остольское] пр[авило] 37, I Вс[еленского] 5, II Вс[еленского] 2, IV Вс[еленского] 19; Трул[льского] 8; VII Вс[еленского] 6; Антиох[ийского] 20; Лаод[икийского] 40; Карф[агенского] 18, 73 и др.).
Провинциальный периодический Собор и является той основной канонической нормой, по схеме которой строились все разновидности церковных Соборов, не исключая и Вселенских.
Основная схема этих Соборов осталась той же самой, какой она естественно сложилась и в первичной ячейке Собора — в соборике местно-церковной общины. Как в последней, епархиальный Собор составлялся из епископа, с одной стороны, и пленарного собрания церковной общины, состоящего из ее клира и верного народа, с другой, так точно те же самые элементы составляли из себя и Собор провинциально-митрополитанский. Вся разница новых более полных Соборов от прежних одной метрополитанской общины сводились лишь к тому, что в первых находился уже не один епископ (глава местной Церкви), а более или менее значительное их число, или так называемый у Киприана «numerus episcoporum». Провинциальный Собор состоял как бы из двух палат: высшей, епископской (приезжие епископы) и низшей — пленума местно-церковной общины. Но самая роль и взаимоотношение этих двух элементов оставались теми же самыми, как и раньше. По-прежнему епископы (а не один епископ) открывали и возвещали волю Божию, а вся община испытывала и проверяла это епископское сообщение. Первый момент епископского волеизъявления у св. Киприана носит техническое обозначение, как sententiae episcoporum, второй — проверочного соглашения на это клира и народа, как consensus cliri et plebis. Таким образом, основная схема и провинциального Собора требовала безусловной наличности в нем двух пластов: верхнего, епископской надстройки, и нижнего основного фундамента Собора — пленума местной, преимущественно митрополичьей, Церкви (ее клира и народа). Первоначально было даже так, что доминирующую роль на Соборе играла его нижняя палата, т. е. местно-церковная община, к совету которой прибегали и все приезжие епископы. С течением же времени по мере того, как прежний епископский элемент увеличивался в числе, он вырастал и в значении на Соборе, так что соборные элементы как бы переместились. Пришлый епископский элемент имел право соборной инициативы и первичной формулировки соборных решений, а местный общинно-церковный элемент сохранял за собой право критики и апробации, что на языке канонистов получило название «права рецепции».
III. Основной элемент и, так сказать, фундамент Собора был всегда неизменен и выступал, как первоначально, коллективно (plenum общины), почему соборные памятники сравнительно мало говорят о нем отдельно, очевидно, разумея, что он всегда мыслился implicite в самом понятии Собора, поскольку он составлял его необходимое условие, без которого никакой Собор и немыслим (Conditio sine qua non).
Второй епископский элемент всегда был текучим и подвижным, выступал на Соборе персонально и проявлял вообще наиболее активную роль на Соборе. Ясно, что соборные памятники говорят об епископах чаще и больше и даже отмечают их число (numerus episcoporum), нередко обозначая и самый Собор по количеству присутствовавших на нем епископов, как Собор 32-х, 63-х, 87-ми и т. п. И это совершенно в порядке вещей, так вообще a potiori fiat nominatio. Но отсюда отнюдь нельзя выводить того ошибочного заключения, что будто бы на древних Соборах, кроме епископов, никого и не было. Совершенно наоборот, не было таких Соборов, на которых присутствовали только одни епископы: то были бы не церковные Соборы, а епископские съезды, вроде, напр[имер], юбилейного епископского съезда в 90-х годах по поводу юбилея митрополита Иоанникия.
Таков был членный тип церковного Собора, окончательно сложившийся к половине III века и беспрепятственно существовавший до IV. С этого же времени, когда Церковь сделалась государственным учреждением, в нее проникло много и чуждых государственных начал, исказивших первоначальную чистоту древнехристианских организаций и взаимных отношений клира и мирян. Не прошло бесследно это и для церковного Собора, где сказалось постепенным сокращением общественно-народного представительства. Если мы обратимся к беспристрастной истории даже таких авторитетных Соборов, как Вселенских, то и там заметим, как миряне, народная стихия Собора постепенно все больше и больше стеснялась и урезалась на Соборах, уступая свое место клерикальной стихии, представительству одних епископов. Началось это довольно рано, по крайней мере с III Вселен[ского] Собора, из состава которого мы убеждаемся, что Собор этот был созван по специальному эдикту императора Феодосия II Младшего, созывавшего на него только одних епископов. Государственному чиновнику Кандидиану было поручено наблюсти, чтобы на Соборе присутствовали только одни епископы. То же самое повторилось и на IV Вселенском, Халкидонском Соборе, где светским властям предписано было даже очистить соборное зало от монахов и других, неепископских элементов. Ясно, что при таком искусственном подборе трудно, вернее, вовсе невозможно было ожидать проникновения на эти Соборы кого-либо еще, кроме епископов. Но не менее ясно и то, что исключительный епископский состав этих Вселенских Соборов подбирался искусственно, точнее: даже вовсе насильственно.
Но вот на VII Вселенском Соборе, где сама императрица была заинтересована в том, чтобы ей опереться на широкие круги, мы снова видим восстановленным более правильное церковно-народное представительство. На нем очень много иноков, игуменов, пресвитеров и архимандритов, которые все и голосуют на равных основаниях с епископами. Причем я особенно подчеркиваю то обстоятельство, что вопреки сильно укоренившемуся предрассудку и простые клирики так же, как и епископы, голосуют одними и теми же формулами: «во всем согласен с вышеприведенным», «охотно принимая все вышеписанное подписал и т. п.»
Следовательно, епископы и прочие клирики присутствовали на церковных Соборах на равных основаниях и правах, т. е. с одинаково решающим голосом. Если же иногда на Соборах находились одни епископы, то это объяснялось вовсе не церковными соображениями, а произволом императорской власти, когда таким путем или искусственным поддерживали Собор (Сардикийский, Риминийский, Разбойничий и др.) или мечтали легче и скорее потушить церковный раздор, который главным образом происходил в среде высшей иерархии, которая и собиралась для ликвидации этих споров и взаимного примирения. Вот почему свв. Василий Великий и Григорий Богослов говорят о народе, только как о вовлекаемом «в священную войну», самую же эту войну изображают, как состязание «браннолюбивых кормчих», т. е. епископов. А святой Иларий Пиктавийский к этому добавляет, что «уши народа оказывались в его время святее, чем сердца епископов». Значит, они были очень далеки от того, чтобы единственными блюстителями правды считать одних епископов и чтобы отдалять от церковного дела верующий народ. Наоборот, мысль всех этих знаменитых отцов Церкви ведет нас к противоположному заключению, т. е. что именно православный народ и является, в конце концов, настоящим хранителем и оберегателем соборной вселенской истины. А св. Феодор Студит выразил эту мысль еще яснее и резче, когда определенно противопоставил заблуждение епископов здоровому чувству народа: «Церковь Божия оставалась невредимой… хотя и многие пастыри нередко безумствовали, составляя великие и многочисленные соборы (иконоборческие), по-видимому заботясь о канонах, а на самом деле действуя против канонов» (I ч. 184 стр.). И тот же св. отец очень убедительно раскрыл, что свидетельствовать истину составляет не только право, но долг всякого члена Церкви: «Итак, когда дело идет о вере, не следует говорить: я кто такой? Священник? — Нет. Воин? Какой я воин. Земледелец? Также нет. Начальник? — Нет. Я бедняк, зарабатывающий только дневную пищу. Меня не касается речь об этом предмете и забота о нем. Увы, камни вопиют, а ты остаешься безмолвным и бесчувственным. Таким образом, и самый бедняк не будет иметь никакого оправдания в день суда, если не станет ныне говорить, как имеющий быть судимым за это одно» (II, 221). Значит, в Церкви нет уклоняющихся и молчащих, а все должны быть действующими «о словеси своего упования». Отсюда и решительный вывод о необходимости на церковных Соборах активного участия и полного голоса всех членов Церкви — иерархов и мирян, богатых и бедных, начальников и подчиненных, ибо в церковном деле нет этих земных различий, и здесь мы все равны и равноответственны пред Богом.
Наконец, последняя группа моих соображений в защиту торжества соборности — это жизненно-практические аргументы. Признаюсь, я решительно отказываюсь принимать ту подачку, которую нам склонны милостиво дать наши оппоненты в форме «совещательного голоса» клириков и мирян. Что это за совещательные голоса? Церковь таких голосов не знает и не признает. В ней все голоса одинаковы по происхождению, и если различаются, то только по морально-удельному весу их обладателей. Но последний зависит от нравственной чистоты и цельности личности, а не от ее положения или сана. То, что Господь утаил от «премудрых и разумных», Он открывает младенцам, — младенцам по их умственному развитию и нравственной чистоте. Быть может, и тут у нас на Соборе соборная-то истина будет открыта не нам профессорам, и не вам — епископам, а как раз вот им — простым и наивным поселянам, которые своим религиозным чувством скорее и вернее обретут эту истину, чем постигнем ее мы своим холодным анализом и логическим путем. Вот почему отмежевываться от народа и не пускать его на Собор — дело не хорошее и не церковное.
Нецелесообразно угощать и каким-то суррогатом — в виде совещательного голоса. Что это? Аналогия с булыгинской Думой или с чем-то еще хуже. Ведь и теперь при каждом епархиальном архиерее имеется окружающая его группа лиц, с которой он совещается, вроде влиятельных протоиереев-фаворитов или близких родственников, и наконец, или архиерейского секретаря, или келейника. Но от такого совещательного органа да избави нас, Боже! Единственно достаточным уважения и влиятельным органом может быть только такой, какой несет полноту ответственности, но пользуется также и полнотой прав. А все эти совещательные, бесправные и безответственные влияния — огромное зло и в жизни и в Церкви. Вывод отсюда тот, что единственно отвечающим природе Церкви и достоинству ее членов представительством на Соборе может быть только такое, какое обладает полным решающим голосом.
Итак, резюмируя все сказанное, прихожу к заключению, что единственным возглавием высшего церковного управления должен быть Поместный Церковный Собор, на котором с равно-решающими голосами были бы представлены все три основные церковные элементы, т. е. епископы, клир и народ.
Попытку же заменить это коллегиально-соборное начало единолично-патриаршим я нахожу особенно неудачной и несвоевременной по условиям переживаемого нами момента. Мы только что окончательно порвали с монархизмом в политической области и перешли к народоправству, и вдруг в церковной области мы хотим идти в обратном направлении — от коллегиально-синодальной сферы к единолично-патриаршей. Это совершенно нелогично и грозит серьезными жизненно-практическими трениями. Да, наконец, это стоит в противоречии и с одной общепринятой Собором нормы, по духу которой следует наш церковно-административный строй, более или менее соизмеряясь и приноравливаясь к граждански-политическому строю, разумеем, без всякого ущерба для него (IV Вс[еленский Собор], 17; VI, 38). Против Патриаршества я имею и еще целый арсенал догматических, канонических и исторических возражений; но речь о них отлагаю до того момента, когда будет специально поставлен вопрос о Патриаршестве.
А. И. Надеждин говорит, что мы должны соображаться со временем, в которое живем. Совещательный голос мирян на Соборе должен, вопреки желанию некоторых ораторов, отойти в область предания. Этот вопрос больше и возбуждать не следует. Не совещаться, а решать приехали мы, люди с мест, знающие положение вещей. Не отрицая соборности, оратор желает видеть в Русской Церкви Патриарха-отца, а не Папу и окончательно подорвавшую себя синодальную власть. Запугивания самодерживанием[3] Патриарха — не страшны. Патриарх как и царь сильны, когда с ними народ. Народ, низложивший самодержавного царя, оставит и дурного Патриарха.
Речь преосвященного председателя Отдела, епископа Астраханского Митрофана[4].
Я взял слово, чтобы с своей стороны попытаться при помощи Божией внести посильную крупицу в общие наши суждения по предметам величайшей важности, от решения которых зависят будущие судьбы нашей Церкви. Обозревая все разнообразие произнесенных уже речей, я должен отметить, что, по крайней мере по главному вопросу о соборности, устанавливается у нас согласное единодушие. Кажется, не было ни одного оратора, который бы понимал иначе идею соборности, как именно начало созидательное, связующее и объединяющее. Соборность по общему пониманию есть внутренняя основа церковного единства. Лучшее идеальное выражение этой всеобъемлющей идеи мы находим в 12-й главе послания Ап[остола] Павла к Коринф[янам], каковое место не раз приводилось здесь и истолковывалось в том смысле, что полнота жизни Церкви как тела требует проявления всех ее жизненных сил, что в деле строения церковного должны принимать участие все члены этого духовно-таинственного тела, взаимно друг друга восполняя и друг другу содействуя. Только при таком тесном, неразрывном взаимоотношении получается целость, полнота и единство жизни и действования церковного. Не иную, а эту же мысль развивают в своих творениях и указываемые здесь отцы Церкви: Иоанн Златоуст, Григорий Богослов и другие. В частности, напрасно в истолковании И[оанна] Златоуста указанного места Ап[остола] Павла некоторые думают найти мыль о безразличии или лучше о равноценности всех составных частей церковного тела. Как бы в опровержение такого вывода из своих рассуждений св. И[оанн] Златоуст, изъяснив необходимость взаимного соподчинения, согласия или, выражаясь современным языком, координации членов церковного тела, говорит следующее: «Подобие тела приложим и к Церкви и будем пещись о всех, как собственных членах. И в Церкви есть многие и различные члены, и одни из них важнее, другие маловажней».
Значит, говоря о великом значении в общей жизни Церкви самого малейшего члена, И[оанн] Златоуст отнюдь не отрицает преимущества больших, значительнейших в ней членов. Все имеет значение на своем месте, и все действует в меру свойственных им сил, но все движется и направляется к одной цели, какой является полнота общей жизни. Отсюда при таком взаимоотношении и проникновении не может быть места для превозношения одних и уничтожения других. Итак, признавая на основании всего сказанного за самоочевидную истину основное положение о соборности как начале внутреннего связующем и объединяющем и с этой стороны будучи вполне между собой согласными, мы, к сожалению, не сохраняем этого согласия и даже солидарности, когда, отправляясь от этого положения, начинаем толковать об его проявлении или реализации в церковной жизни, как современной, так и прошлых веков ее существования. В особенности эта разность понимания обнаруживается при суждении о Соборах как наиболее ярком проявлении церковной жизни. На церковные Соборы высказываются разные до противоположности взгляды. Получается впечатление, что Соборы в разное время в зависимости от различных обстоятельств получали неодинаковое устройство и характер. В особенности неясным и даже спорным делом является вопрос о степени участия на Соборах разных его составных частей. Одни на основании истории Соборов и канонов церковных доказывают, что на Соборах решающее значение имели одни епископы, что даже многие Соборы и состояли только из епископов; другие стараются доказать, что и клир и миряне также принимали горячее, а по местам и активное участие в соборных деяниях, хотя это участие в разных местах выражалось различно: в одних случаях оно более заметно, в других меньше, в одних Соборах участвовали представители от разных мест, в других видим только клир и мирян того города, где Собор составлялся. При такой спорности положений и недостаточной ясности исторических свидетельств мысль наша естественно направлена к источным, начальным временам Церкви, к веку апостольскому, чтобы там в пример основоположников нашего учения найти разрешение недоумений. С этой стороны в глазах всех верующих получает особливое значение Собор апостольский и вполне понятно, что и здесь и всюду, где речь заходит о соборности в Церкви, нельзя обойти молчанием это знаменательнейшее явление. Но тут не следует забывать и того, что такую апелляцию к апостольскому Собору мы находим не только в среде православных, но и в кругах католических, протестантских и всех вообще исповеданий христианских. Все они ссылаются на пример Церкви апостольской и в ней стараются найти оправдывающие образцы для своего устроения. Следовательно, надо согласиться с теми, которые говорят, что и апостольский Собор не имеет исчерпывающего нормативного характера, что он, закладывая основы устроения Церкви Христовой на земле, не сковывает ее на все времена, но предполагает развивающимся церковное сознание верующих на основании Слова Божия и предания самой Церкви. Что же дается нам в качестве общего указания апостольским Собором? Прежде всего, он изображает пред нами высокий образец жизни первых христиан, у которых в собственном смысле были одна душа и одно сердце. Во главе верующих как бесспорные их руководители и учители стоят апостолы, самовидцы Господа. К их слову прислушивается вся Церковь и их учение принимает как закон своей жизни, как веление Самого Господа. Но, несмотря на такое положение в Церкви, апостолы не стремятся господствовать над наследием Божиим, но, во всем подавая пример смирения и всех привлекая к взаимному единодушию, они по всем выдающимся случаям жизни церковной прислушиваются к голосу всей Церкви. Так было и на Иерусалимском Соборе. Бесспорно, присутствующие здесь Петр, Иоанн, Павел и Иаков имели в глазах верующих непререкаемый авторитет и собственно от них исходило решающее слово по спорному вопросу о принятии язычников. Но прежде чем произнесено было это слово между присутствующими на Соборе, было большое рассуждение или точнее с греческого (ζήτησις) состязание, в котором принимали живое участие и пресвитеры и верующие — вся Церковь. Когда же «много взысканию бывшему», т. е. по долгом рассуждении, апостол Иаков сказал решающее слово, которое было принято всеми как таковое, то опять в следующей стадии, когда оно посылается в Антиохию, где и возник первоначально спор о способе принятия язычников, опять видим участие всей Церкви, ибо ясно сказано, что постановление Собора посылается «апостолами, пресвитерами со всей Церковью».
Если теперь от времен апостольских обратимся к последующим, то мы увидим, что никогда в Церкви не отрицалось право на участие в Соборах, как и во всей церковной жизни, всей Церкви, но вопрос возникает только о степени участия в этой жизни различных составных элементов церковного тела, т. е. епископов, клира и мирян. Профессор Алексан[др] Ив[анович] Покровский старался доказать нам, что в первые три века Церкви Христовой миряне принимали самое активное участие в Соборах, что это в особенности надо сказать о Соборах провинциальных и митрополитанских, но в дальнейшее время и тоже самое в значительной степени наблюдается и на Соборах Вселенских и поместных. Наибольшее же проявление сего видим в Соборах Карфагенской Церкви. Таков приблизительно взгляд у А. И. Покровского. С своей стороны я готов признать, что в первичной форме Соборов (провинциальных) можно признать, что клир и миряне принимали более активное участие, чем то видим в других случаях. Непосредственная заинтересованность и обычная простота провинциальной жизни могли служить достаточным условием и поводом к такому совместному обсуждению вопросов, которые не выходили по своему существу из круга местных вопросов. Но должен и тут оговориться, что при отсутствии определенных данных, которых не представил и Ал[ександр] Ив[анович] Покровский, указанный взгляд надо рассматривать как более или менее вероятную теорию. Когда же мы переходим к эпохам, богатым историческими свидетельствами, то здесь пред нами открывается новая картина. Прежде всего, что бы ни говорили, но надо признать бесспорным, что на Вселенских Соборах решающее значение имел только голос епископов, что с несомненностью подтверждается и самыми подписями соборных деяний. Попытка А. И. Покровского утверждать противное не имеет за собой никакого основания, если мы посмотрим на самые акты Соборов. Предо мной две книги деяний Вселенских Соборов, и, просматривая подписи участников Соборов, я вижу, что подпись епископа иная по форме, чем подписи клириков, а подписей мирян, кроме императоров, совсем тут не имеется. Каждый епископ, подписывая определение Собора, пишет: епископ такого-то города, определивши, подписал; а клирики подписывают только: такой-то пресвитер или архимандрит подписал. Даже императоры свое отношение к решениям Соборов обозначают словом согласия, но не решения, что ясно они признают делом участников Собора, епископов. Равным образом и заместители отсутствующих епископов, и в том числе легаты Папы Римского, которые подписывались первыми, раньше даже председателя Собора, никогда не выражались: «определивши, подписал», но только одно слово «подписал». Таким образом, самая разность подписей говорит наглядно о неодинаковой степени участия на Вселенских Соборах епископов — участвовавших тут клириков. Я слышу с места (А. И. Покровского): «А подписи на актах Седьмого Собора?» Да, должен сказать, там наряду с епископами подписались и игумены монастыря, приглашенные на Собор, но как, с какой оговоркой подписались? Когда их приглашали к сему, то они почли это делом для себя необычайным и невозможным и решительно отказывались. Потребовалось долгое настояние, чтобы они не отказывались, и игумены, уступив просьбам, подписались, оговорившись: «Если Вам сие угодно». Нельзя далее доказать, что иное взаимоотношение епископов, клира и мирян было и на поместных Поборах. Что касается в частности ссылки на Карфагенские Соборы, то и тут дело в сущности не изменяется. То несомненно, что в Церкви Карфагенской по особым обстоятельствам жизни ее (гонения, раскол Новата, Новациссима и т. д.) Соборы получили особое развитие. Св. Киприан, действительно, является горячим защитником ближайшего участия клира и мирян во всех событиях жизни церковной и всегда с ними советуется, но он же является и не менее убежденным поборником того единства церковного, которое, по его учению, воплощается в служении епископа. Посему, прислушиваясь к голосу всей Церкви, он соборные определения строил на решении епископов. Особенно ясно такое отношение епископов, клира и мирян обнаруживается в деле избрания епископа для того или иного города или места. К участию в избрании привлекались в Карфагенской Церкви все члены данной парикии, но собственно решали выборы епископы при согласии (consensi) клира и мирян. Итак, сводя к немногим данным сказанное о степени участия на Соборах епископов, клира и мирян, мы должны признать, что это участие было неодинаково, хотя все они имели живейшее отношение к соборным решениям. Один из участников Предсоборного Присутствия (1906 г.), профессор Бердников, сказал по сему поводу: «В самой терминологии памятников о составе Соборов указывается на различное значение в составе Соборов епископов с одной стороны, и клира и народа с другой. О епископах говорится, что они составляли заседание (considere). О пресвитерах говорится обыкновенно, что они соприсутствовали (residentibus). О низших клириках и мирянах говорится, что они стояли кругом (adstantibus)». Картина Собора представляется как будто скопированной с богослужебных собраний, где «епископ восседал на кафедре, ниже сидели пресвитеры, а диаконы и народ стояли». Конечно, приведенная картина — не более, как аналогия, которая не доказывает еще дела, хотя и помогает наглядно уяснить его. В этой картине особенно привлекает наше внимание та сплоченность, какая была в Церкви между пастырем и пасомыми, живым кольцом окружающими своего епископа, и как не пожалеть, что такой сплоченности теперь не наблюдается, но к сему надо стремиться, если мы желаем быть живым телом церковным.
На основании указанных явлений и примеров прошлой жизни Церкви как же можно бы построить современное ее состояние и прежде всего как констатировать соборный уклад? Мне кажется, что к этому вопросу надо подходить, ни на минуту не забывая особенностей переживаемого момента. Когда все кругом колеблется, когда все мятется, когда в круговороте течений обуревается волнами и корабль Церкви Российской, тогда спасение ее только в тесном единении всех ее членов, во взаимной их сплоченности. И пастырь и пасомые должны сомкнуть свои ряды и дружно ополчиться за Церковь Божию как высшее свое достояние. В таких обстоятельствах лучше не проводить резко ту законную, канонически устанавливаемую грань между различными членами Церкви, но все внимание направить к тому, чтобы в общей, согласной работе изыскать способ противодействия разрушительным силам, двинувшимся против Церкви. Мы до некоторой степени переживаем состояние, похожее на положение Карфагенской Церкви в период бурных в ней волнений и нестроений, когда она спасена была единственно тесной сплоченностью епископов, клира и мирян. Хочется верить, что и наша Церковь найдет для себя опору в трудные для нее времена в таком же единении всех своих чад и пастырей и пасомых. Надо утешиться, что у нас составился такой многочисленный Собор, одушевляемый одним желанием блага родной матери-Церкви. Допуская таким образом наблюдаемое численное превосходство на сем чрезвычайном Всероссийском Соборе клира и мирян над небольшой сравнительно группой епископата, не будем опасаться этого явления в твердой уверенности, что благоразумие и ревность к Церкви не позволят воспользоваться таким численным превосходством, если бы у нас произошло рассуждение по некоторым вопросам. Членам Церковного Собора надо не забывать, что голосование здесь значительно отличается от парламентского и даже от голосований в общественных учреждениях. Там строго блюдется арифметическое соотношение, и посему один голос или шар может решить самый важный вопрос. В церковных же делах численный перевес голосов не всегда является решительным показателем торжества. Тут истина иногда бывает представлена меньшинством, и все же она в конце концов торжествует. И часто спорный вопрос решается не в стенах соборных заседаний, а вне их, всем народом всей Церкви. История знает много таких Соборов (Арелатский, Селевкийский, Ефесский и т. д.), которые выносили даже единодушное постановление, но оно Церковью, народом не было принято и самые соборы были отвергнуты. Таким образом, при соборных обсуждениях не надо забывать этого важнейшего момента согласия (рецепции) народа, и посему не следует особенно стремиться вербовать голоса и численностью их добиваться желанных решений. Конечно, численностью клир и миряне могут и на нашем Соборе всегда подавить голос епископов, но если бы они поступили так, то они стали бы не на церковный путь. Наоборот, если в каком-либо вопросе ясно обозначится это согласие решений, то такое единение будет служить прочной гарантией жизненности и самого постановления.
С этой точки зрения подойдем и к наиболее волнующему нас вопросу о восстановлении Патриаршества. Я подчеркиваю мысль о восстановлении Патриаршества, ибо это явление на Руси не новое, оно было насильственно прекращено, но осталось в сознании народа и всегда в важнейшие моменты жизни Русской Церкви снова оживлялось. Припомните недавнее прошлое, когда мысль о Патриаршестве приветствовалась не только обществом, но и печатью. Теперь же, наоборот, эту мысль хотят замолчать, затушевать, но народ в своей толще думает иначе. Мы знаем, что, отправляя депутатов на Церковный Собор, многие епархиальные съезды дали им наказ поднять вопрос о Патриаршестве и добиваться его восстановления. Такой наказ дали и нам, представителям Астраханской Церкви. Откуда же зародилась эта мысль о Патриаршестве? Она возникла сама собой из событий пережитых и еще переживаемых. Надо правду сказать, что синодальная форма управления не понравилась вообще русскому народу. Синод при своем коллегиальном устройстве явился чем-то безличным и мало говорящим сердцу народа. Это его безличие в особенности сказалось в последнее время переустройством всей, и в том числе церковной, жизни. Бурные события совсем обезличили Синод. Голоса его почти не было слышно, воззвания его были бездушны и никого не трогали. Внутри Церкви безвозбранно бушевали разрушительные силы, колебались основы церковного управления, из епархий шли вопли о помощи и руководстве, а Синод или молчал, или сам шел за событиями и в значительной степени своими поспешными и противоречивыми указаниями способствовал разрухе. Удастся ли теперь Церковному Собору остановить разруху и ввести в русло разбушевавшиеся стихии?.. Нет, вера в сухой, безжизненный и безличный коллектив, где один указывает на другого и все остаются безответственными, пала окончательно. Народ верующий жаждет видеть во главе Церкви живую личность, с которой бы он мог вступить в жизненные церковные отношения. Имя Патриарха само собой рождается и влечет к себе сознание народа. Он соберет вокруг себя живые церковные силы и поведет их по пути спасения. К его голосу потянется народ, и он найдет отклик в сердце народном. А как нужен этот голос, этот призыв к обновлению и исправлению и духовному возрождению. И напрасно нас пугают призраком властного Патриарха Никона, забывая других Патриархов и неправильно освещая самую личность Никона, человека во всяком случае выдающегося, прямо колоссального. Теперь не те времена и отношения. Нам нужен Патриарх, сильный не своим только личным авторитетом, но опирающийся на Собор, на голос всей верующей Церкви. Он будет исполнителем соборных решений и в них будет черпать основы для своей деятельности. При таком соотношении мы не видим противоречия в восстановлении Патриаршества и с современным течением русской жизни, которая не стремится обезличить личность, но укрепить ее общенародным решением и одобрением. Тот же путь приспособления, какой нам указывают, он не верен по существу и унизителен для Церкви, которая не должна идти на поводу общественных течений, условных и переменчивых, ибо Церковь — учреждение вечное и неизменное, и о ней сказал Христос: «Созижду Церковь Мою и врата адова не одолеют ей» (Мф. 16, 18).
Речь И. Ф. Иорданского. После многочисленных ораторов, выступающих по вопросу о сущности идеи соборности, я не могу высказать что-нибудь совершенно новое, должен буду присоединиться к уже высказанному мнению. Но si duo faciunt idem, non est idem; если двое высказывают один и тот же взгляд, каждый привносит частицу своего. Это-то соображение и дает мне смелость высказать и свой взгляд.
В своем суждении о природе церкви Христовой и об одном из основных свойств ее — соборности, я выхожу из мысли о том, что «един Бог Отец, из Него же вся и мы у Него и един Господь Иисус Христос, Им же вся и мы Тем» (Кор. VIII, 6) и что «из Него, и Тем и в Нем всяческая» (Римл. XI, 36). Этому утверждению слова Божия вполне соответствует и на нем в известной степени основывается усвоенная как богословским, так и философским сознанием — мысль о единообразии общего плана миростроения, о единстве законов, управляющих как миром физическим, так и духовным, как жизнью тела, так и жизнью социального организма и наивысшего из всех социальных или общественных организмов — Церкви Божией.
С этой именно точки зрения и величайший христианский философ апостол Павел несколько раз возвращается к мысли о Церкви как о теле Христовом. Так в посланиях к Коринф[янам] (XII, 12–27), Римл[янам] (XII, 4–6), Колос[сянам] (I, 18), Ефес[еням] (V, 30) проводится мысль о построении Церкви Христовой по типу тела человеческого.
Уже та настойчивость, с которою апостол возвращается к этой мысли показывает, что здесь мы имеем дело не с простым сравнением, метафорой или аналогией, не с логическим приемом или методом доказательства, а с утверждением факта, что Церковь, действительно, de facto построена по тому же типу, по какому построено тело, что она организована так же, как тело, что она есть действительно живой общественный организм.
Поэтому, изучая строение и жизнь живого тела, пользуясь при этом данными анатомии, гистологии и физиологии, — мы можем найти руководящее начало и для уяснения структуры или организации и Церкви Христовой и для понимания одного из существенных свойств ее — соборности.
Анатомия и гистология учат нас, что тело человека состоит из органов, органы из тканей, ткани из клеток, клетки из более простых органических элементов. Затем физиологическая и общая химия продолжают далее анализ строения тела, показывая, что самые простейшие органические элементы, имея в своем составе жиры, белки и углеводы, состоят в конце концов из более или менее сложных молекул, а эти последние слагаются из атомов.
Атомы — неделимые, будучи связаны друг с другом центростремительной силой, образуют молекулу, в которой они объединяются, исполняя в ней новые функции, но сохраняя в то же время и свои индивидуальные особенности. Будучи связаны между собою на основании паритета, как равный с равным, они в то же время находятся в особой связи то с одним центральным атомом (например, метол) или с группой их (например, бензол). Уже здесь, где происходит первая закладка сложнейшей структуры организма, мы встречаемся с принципами интеграции, субординации и централизации. Такое же соотношение, как между атомом и молекулой, мы находим и на высшей ступени, между клеткой и тканью, между тканью и организмом… В свою очередь органы, координируясь между собою, являются субординированными центральной нервной системе. Эта последняя, состоя из симпатического, спинного, продолговатого, малого и большого мозга, — представляет такое же соотношение составляющих ее частей, как и другие органы.
В конце концов, все эти постепенно возрастающие в своей сложности образования являются подчиненными единому центру, всем управляющему. С гибелью этого объединяющего центра приостанавливается и вся сложная жизнь организма; но, в свою очередь, центр этот сохраняет свою жизнь только в связи с объединяемыми им низшими образованиями или коллективами.
Сила, все связывающая и объединяющая и являющаяся источником жизни как всего организма, так и отдельных частей его, — сила, аналогичная любви, — есть сила Бога, создавшего все и все поддерживающего, так как non minor causa efficitur ad rem conservandam, quam ad eam producandam. Эта сила, все связывающая, все поддерживающая и всем движущая, будучи разлита по всему телу, однако в большей степени сосредоточена в центре, все объединяющем и все направляющем.
Все вышеизложенное позволяет нам установить следующие тезисы:
Во-первых, в организме мы встречаемся с миллиардами элементов, слагающихся в коллективы возрастающей сложности.
Во-вторых, коллективы низших порядков, сохраняя свою самобытность, включаются как составные части или интегрируются в коллективы высшие, связывая при этом или уступая часть своей энергии для выполнения новых функций.
В-третьих, на всех степенях все возрастающей сложности ингредиентов, входящих в состав организма, мы встречаемся с двумя одинаково действенными началами — сочетанием или координацией и соподчинением или субординацией.
В-четвертых, в коллективах первичных — атомах и молекулах — резче выражено начало сочетательное или координации, в коллективах же высшего порядка яснее выступает начало субординации и централизации.
В-пятых, наконец, вся совокупность коллективов соподчиняется одному центру, являющемуся или группой клеток или даже одной единственной клеткой. Присущее организму единство сознания и самочувствия — consensus — более гармонизируется с представлением единичности центра, в смысле монады Лейбница.
Перенося это учение о строении тела в наше понятие о Церкви, мы приходим к следующим сопоставлениям.
Что атом в строении тела, то индивидуум или отдельная личность в Церкви. Эта личность, будучи храмом Бога живаго, обиталищем Духа Святаго, представляет из себя как бы микрокосмос всей Церкви Христовой, является первичной элементарною Церковью.
Как молекула является первичным коллективом, так семья, объединяющая несколько личностей, связанных кровными узами, образует домашнюю «церковь» в собственном смысле слов (Коринф. XVI, 19).
Несколько семей, соединяясь между собою на началах паритета, координируясь друг с другом, объединяются вокруг своего пастыря и образуют таким образом приход, входящий в свою очередь как составная и подчиненная часть в епархию, объединенную высшим пастырем, епископом.
Подобным образом, епархии объединяются в коллективе высшего порядка с митрополитом во главе, а митрополии составляют поместную Церковь, объединяющуюся вокруг высшего иерарха или Патриарха.
Но Патриарх, являясь выразителем единства Церкви, только в ней черпает свою силу, только от нее получает свою власть, только в служении ей находит оправдание этой власти. Само собой понятно, что здесь речь идет о власти духовной, о власти, которую дает, во-первых, святительская благодать, а во-вторых, все подчиняющие христианские добродетели, а, именно: «три сия — вера, надежда, любы; больши же сих любы» (1 Кор. XIII, 13).
Таким образом, под именем соборности Церкви следует разуметь организацию ее по типу тела, причем связующим, цементирующим началом служит любовь, а целью — стремление к совершенству, к истине, добру и красоте, воплощенных в сияющей неизменным светом Личности Богочеловека. Понимаемая в этом смысле идея соборности не только не исключает, а содержит в себе и идею патриархата, как объединяющего начала, как живого и видимого символа целостности или собранности, как источника (ἀρχή) высшей любви — отеческой (πατρί), как архипастыря, пекущегося о спасении всех без различия чад Церкви Божией, его попечению врученной. Словом, по нашей мысли, в идею Патриарха входит постулат, чтобы в личности Патриарха в степени, доступной для человека, «милость и истина сретостеся, правда и мир облобызастася» (Пс. 84, ст. 11).
Граф П. Н. Апраксин, предостерегая от горделивого стремления исправить в один год то, что вырастало из корня первобытного христианства в ствол и корону пальмы православия чрез все века, исповедует сам и других приглашает исповедовать соборность Церкви в смысле православия всех веков. Дорого именно такое всевековое православие, а не учение XX века или какого-либо другого, отдельно взятого. Строй нашей Церкви во всем своем многовековом разнообразном богатстве не может быть копией и апостольской эпохи. Кто утверждает это, тот обрезает корону у пальмы православия. Не считая далее противоречащим соборности Патриаршества, оратор утверждает необходимость, кроме участия епископата, всего народа в устроении церковной жизни на Соборах, определения которых получают силу не от большинства голосов, а от принятия всей Церковью. Есть только общий голос Церкви, а не совещательный или решающий.
Список ораторов не был исчерпан, и дальнейшие обсуждения поставленного вопроса отложены до следующего заседания.
Председатель Отдела Епископ Митрофан
Делопроизводители А. Петропавловский
С. Голощапов
ГАРФ. Ф. 3431. Оп. 1. Д. 220. Л. 63–81 об. Машинопись. Подлинник. Подписи — автографы.
[1] Так в документе. Правильно – «архимандритом».
[2] Так в документе.
[3] Так в документе.
[4] В документе сноска: «Воспроизведена после произнесенной на память».