[Ноябрь 1917 г.]
Церковь Христова озаряет мир светом истины, она есть соль, его осоляющая. Не может быть положено предела для области ее влияния. Она есть новая закваска, претворяющая все естество человеческой жизни, и не существует в ней стихии, совершенно недоступной для этой закваски. Ибо воистину воплотился и непреложно вочеловечился Господь И[исус] Христос. Он приял на себя все тяготы человеческой жизни и тем призвал нести их во имя Христово. Во всех делах человеческих одинаково должно стремиться к исканию воли Божией и к ее совершению чрез свободную волю человека, таково неотменное требование христианской веры. Нераздельна христианская совесть, ею единою должен определяться человек во всех своих делах и начинаниях, движимый христианским вдохновением, просветляемый благодатью Св. Духа Утешителя.
Поэтому такие учения, которые обрекают веру христианскую на окончательное бессилие в жизни, ограничивая ее областью замкнутого самосознания, низводя ее значение до личного настроения, как бы прихоти вкуса, в сущности, охуждают веру Христову и противоречат самому ее существу. Ни в каком смысле не может быть отделена от жизни или рассматриваться как «частное дело» личности «сия победа победившая мир», вера наша. Напротив, ведаем, что и «мал квас все смешение квасит». Отсюда оцениваем, в частности, и столь распространенную ныне мысль о полном отделении Церкви от государства, т. е. не только внешнем, но и внутреннем отторжении всей государственности от всякого влияния церковного. Такое требование подобно пожеланию, чтобы солнце не светило, а огонь не согревал. Церковь по внутреннему закону своего бытия не может отказаться от призвания просветлять, преображать всю жизнь человечества, пронизывать ее своими лучами. В частности, и государственность она ищет исполнять своим духом, претворять ее по своему образу. Посему при определении внутреннего отношения между Церковью и государством руководящим началом для христианской совести является не взаимное отчуждение и расхождение обеих стихий, но, напротив, их наибольшее сближение чрез внутреннее влияние церковной стихии в области государственной, в каких бы внешних формах это ни выражалось.
Только в таком свете и можно понять самоопределение Церкви относительно государства в христианской истории. В тот урочный час всемирной истории, когда пред очами св. равноапостольного царя Константина загорелось небесное знамение победы — Св. Крест, и был им постигнут истинный смысл видения, власть кесаря, начало государственности, также перестает уже сознавать себя самодовлеющим, высшим началом человеческой жизни. Государство признало для себя высший авторитет Церкви Христовой, а Церковь приняла на себя новую задачу в истории, а вместе с тем в известной мере возложила на себя и ответственность за судьбы земного царства. В обряде венчания на царство освящая своим благословением государственную власть кесарей византийских, Церковь тем самым призывала ее к совершению воли Божией в своей области. Пред христианской совестью новых миродержцев предстала обязанность — воспринимать эту власть как христианское служение, которое должно совершаться по духу любви Христовой. Эту мысль о высоком призвании христианской власти и нарочитых ее задачах восприняла от Византии, вместе с обрядом венчания на царство, и московская Русь. Этою мыслью и определилось ее церковно-политическое мировоззрение, а на этом духовном фундаменте и созидалась древняя российская держава. Нормальное взаимоотношение Церкви и государства для церковного сознания связывалось и здесь не с той или иной политической формой и организацией власти, но с признанием велений христианской совести для области государственной. Посему и ныне, когда волею Провидения рушилось в России царское самодержавие, а на смену его идут новые государственные формы, Православная Церковь не имеет суждения об этих формах со стороны их политической целесообразности, но она неизменно стоит на таком понимании власти, по которому всякая власть должна быть христианским служением. Пред лицом Церкви может оказаться оправданной всякая политическая форма, если только она исполнена христианским духом или, по меньшей мере, этого ищет. И наоборот, противление этому духу всякую государственную организацию превращает в царство «зверя», изображенное у Тайновидца, делает ее игралищем себялюбия, личного или классового. Противление это, по свидетельству истории, возможно при всякой форме правления, одинаково как при самодержавии[1], так и при народоправстве. На основании сказанного и новая власть в России явится правой пред лицом Церкви лишь в той мере, насколько она будет воодушевлена ревностью действовать по духу Христову, отметая дух самовластия и прелесть человеколюбия.
В сем именно смысле ныне, как и встарь, Православная Церковь считает себя призванной к господству в сердцах русского народа и желает, чтобы это выразилось и при государственном его самоопределении. Ее высокому достоинству не соответствуют меры внешнего принуждения, направленные к расширению этого духовного господства, но при этом насилующие религиозную совесть иноверных русских граждан. Однако государство Российское, если оно не хочет отрывать себя от духовных и исторических своих корней, само должно охранять первенствующее положение Православной Церкви в России, внимая ее нуждам и с своей стороны пролагая разумными мерами путь для духовного ее воздействия на жизнь народную.
Подобное содействие, соединенное с почтительной внимательностью к нуждам православия в России, есть исторический и национальный долг русской совести, а вместе и веление государственной мудрости, блюдущей духовные силы народа. Предоставляя творчеству законодателей точнейшее определение правового положения Церкви в новом русском государстве, Священный Собор предначертывает с своей стороны лишь примерный и предположительный проект основных начал, которые должны, по его мнению, явиться при сем руководящими.
ГАРФ. Ф. 3431. Оп. 1. 174. Л. 183–184. Типографский оттиск.
ГАРФ. Ф. 3431. Оп. 1. Д. 277. Л. 154–156. Машинопись. Рукописные вставки и исправления.
ГАРФ. Ф. 3431. Оп. 1. Д. 280. Л. 15–17. Машинопись. Рукописные вставки и исправления.
РГИА. Ф. 833. Оп. 1. Д. 35. Л. 166–167. Типографский оттиск.